Нередко замечательный человек остаётся незамеченным. Один — из-за излишней скромности. Другого не оценили по достоинству. Третий не совершил выдающихся дел. Они не стали прославленными или ославленными историческими личностями. Но судьба их бывает необычной. Каков человек, такова и судьба.

Владимир Сергеевич Печерин (1807–1885) был отщепенцем, «белой вороной». Судьба его во многом зависела от событий и впечатлений детства.

Родился он в семье мелкопоместного дворянина, офицера — гуляки, игрока, выпивохи, который с женой и малолетним сыном был груб и жесток. Особенно тяжело приходилось матери. Она страдала от постоянных унижений и оскорблений. Мальчик сопереживал ей и не любил отца.

После азбуки его учебным пособием стала книга, пересказывающая евангельские предания. Складывая буквы в слова, а слова во фразы, мальчику вдруг представилась каменистая гора, три деревянных креста на вершине. Распятый Спаситель, истекающий кровью, вскрикнул, взмолился Господу и замер бездыханный. Померкло солнце, сотряслась земля, мёртвые встали из гробов и разодралась надвое завеса в синагоге…

Трепет пробежал по телу мальчика, мурашки по спине, волосы на голове зашевелились. Он почувствовал, что такова высшая жертва и высокое счастье: умереть во имя Бога и правды. Служение Христу стало его затаённой мечтой.

Незадолго до смерти Печерин признался: «Какая-нибудь книжонка, стихи, два-три подслушанных мной слова делали на меня живейшее впечатление и определяли иногда целые периоды моей жизни!»

Он мечтал о справедливости. В альбоме изображал царя на престоле, освобождающего рабов. Этим царём воображал себя. Откуда появились такие фантазии? Его возмущали жестокости отца, который сурово наказывал слуг: их пороли на конюшне. Вопли несчастных слышали они с матерью, переживая до слёз. Мать посылала сына просить за провинившихся. Володя умолял отца, целуя ему руки и порой смягчал его гнев.

Однажды вечером мать за руку подвела сына к образу святого Николая, встала на колени:

— Молись вместе со мной… О святой Николай! Помоги нам. Ты видишь, как несправедливо с нами поступают!

Она плакала. Он тоже плакал. Из бессвязного шёпота молящейся матери понял, что вся её боль там, в соседней комнате. Оттуда доносились пьяные восклицания, весёлое пение отца и его друзей. Там шла гулянка Царицей вечера была жена полковника, любовница отца.

Почему же не помогают молитвы? Почему так жесток отец с ними, не сделавшими ему ничего дурного? Как отомстить за это оскорбление?

Он был в отчаянии. Ощутил жгучую ненависть к родному отцу… Надо бежать куда-нибудь далеко, в другую страну, во Францию! В тёмной варварской азиатской державе всё ему опостылело, причиняло страдания: порки, пьянство, глумление над матерью…

Ему было 12 лет. Он хорошо знал французский язык, зачитывался французскими книгами. В России чувствовал себя пасынком. Отечество, как отец, как отчий дом, было для него чем-то чуждым. В день Рождества Христова, когда торжественно праздновали седьмую годовщину изгнания наполеоновских войск из России, Володя тайно молился за французов, просил Бога простить им грехи и заблуждения.

Он разочаровался в православной церкви. Полковой священник и многие приходские попы там, где приходилось бывать их семье, не отличались благолепием, кротостью. Были среди них пьяницы, сквернословы, гуляки. В Бога он верил, а вот попам не доверял.

Другое дело — домашний учитель Вильгельм Кессман. Красивый молодой человек, поклонник Бонапарта, вольнодумец и революционер, немножко франт (аккуратные усики, эспаньолка, благородные манеры). Володя страстно полюбил своего наставника. Этот немецкий француз был для него представителем далёкой манящей великолепной Европы.

Кессман научил мальчика вести дневник — искренно и кратко. Так воспитывалась внутренняя свобода, честность и правдивость. А ещё была устремлённость к свержению деспотизма, самодержавия. Эти идеи шли не только от любимого учителя. Они обсуждались в кругах офицеров. Ведь соседом Печериных был полковник Пестель, прославленный своим свободомыслием и благородством.

У Печерина начался духовный разлад, который он не осознал до конца своей жизни. В своих воспоминаниях он подчёркивал плодотворность метода Кессмана записывать реальные события текущего дня и свои впечатления. Но характерный штрих: дневник он писал по-немецки. Юноша знал о русской культуре вряд ли больше, чем о немецкой или французской. К тому же детство и отрочество Печерина прошло до расцвета русской литературы.

Безусловно, следует учиться говорить и писать правду. Но прежде надо уметь отыскивать её. Слишком часто человек только воображает, будто постиг истину, тогда как она внедрена в его сознание извне, исподволь или путём хитрых манипуляций лгунов.

Наиболее верный путь к правде не пройдёшь только с помощью книг, не постигнешь наедине с собой или даже с умным учителем. Этот путь каждый проходит собственной жизнью, поступками, личным опытом, который вырабатывается общением с людьми, природой и культурой. Причём надо научиться жить вместе со всеми. Недаром в русском языке слово «сознание» предполагает совместное (со-) знание.

С детских лет Печерин, подобно многим сверстникам-дворянам, глядел на родной народ и русскую культуру как бы со стороны, примерно так, как поглядывают на бедных родственников. Им отдают должное, их жалеют, но истинное уважение питают к другим — просвещённым и знаменитым.

Он был диссидентом (от латинского слова, означающего несогласный, противоречащий). Обычно так называют человека, отрицающего официальную религию или политику. Пользуясь благами, предоставляемыми данным обществом, он не любит, не понимает и презирает эту страну, не признаёт своего сыновьего долга перед ней. Он — эмигрант в собственной стране. Для него честный выход — покинуть постылую отчизну, став эмигрантом явным.

Чувство чужеродности не покидало Печерина с детства. Оно воспитывалось и кастовостью феодальной системы. Дворяне и крепостные жили как бы в разных странах, говорили преимущественно на разных языках. Печерин не имел представления о том, как живёт и, добавим, переживает, русский крестьянин, да и вообще русский человек.

Рассуждая о том, что бы он сделал, став революционером, он спрашивает себя: «Остался бы верным дружбе до конца? — или, может быть, по русской натуре я сподличал бы в решительную минуту, предал бы друзей и постоял бы за начальство? Ей-богу, не знаю!»

Откровенность похвальная. Но зачем списывать свою возможную подлость на некий национальный порок? Значит, если бы не предал, то поступил бы как… ну скажем, джентльмен. А уж коли сподличал — то настоящая русская свинья, хам и холоп.

Но разве предательство — непременная принадлежность русского национального характера? Почему же наполеоновские армии не разгромили такой народ? По личному опыту Печерин сделал вывод: слуга его, мальчик Ониська; солдаты, козырявшие ему, майорскому сынку; камердинер полковника Афонька, сокрушавшийся, что барчук Владимир Сергеевич учтив с прислугой, — все имеют рабские наклонности. А когда он перед мужиками произнёс пламенную речь о свободе и человеческом достоинстве, они выслушали, почтительно сняв шапки, и тотчас донесли обо всём отцу. Подлый народец!

Разочаровавшись в попах, солдатах, слугах, мужиках, он ещё питал радужные иллюзии относительно просвещённых студентов, гимназистов, преподавателей. Он попал в эту среду. Маменька направила Володеньку в Киевскую гимназию, где учились дети именитых семей южного дворянства. И тут… «Уж чего я не наслышался между офицерами и солдатами; но, признаюсь, никогда в армии я не слышал подобных мерзостей, как в этом благородном пансионе».

Правда, обличительные примеры, которые он приводит, не слишком впечатляющи. Скажем, какой-то учитель рассказывал им анекдоты о любовных похождениях Екатерины II и любил петь развесёлую французскую песенку о том, что лучшая философия — это любить и наслаждаться.

Печерин вынес приговор всей системе образования: «Чего уж не преподавали в этой пресловутой гимназии! Даже психологию и римское право! Но всё — ужасно поверхностно! Никто и ничему не учил и не учился основательно. Это была фразеология, фантасмагория, пыливглазабросание — словом, умственный разврат! Если не ошибаюсь, таков был дух всех лицеев, школ, гимназий того времени. Невольно подумаешь со Скалозубом, что лучше было бы учить там по-нашему: раз-два, а „книги сберечь для важных лишь оказий"».

Он не выдержал и года пребывания в лучшей киевской гимназии. Запросился домой. За ним прислали поводу с сопровождающим.

Было ему 16 лет. Из его романтических мечтаний лишь одно сохранилось в чистоте: любовь. Она обещала быть неземной. Случай представился самый благоприятный. Недалеко от их имения на крутом берегу Буга у руин старинной крепости стоял дом управляющего одним имением. У него, отставного полковника, была дочь 12–13 лет, по словам Печерина, «очень умненькая и очень недурная собою: роскошные каштановые волосы упадали на её плечи, голубые глаза, греческий нос, розовые щёчки. Её обыкновенно звали Бетти, а официально Елизаветою Михайловною».

Более подходящего объекта для романтической любви представить трудно! «Всё делалось буквально по Руссо, по его роману „Новая Элоиза"», — признавался Печерин. Встречи организовывал Кессман, который был и её учителем. Весна, садовая калитка, старый сад, деревянный мостик, роща, невинный поцелуй, письмецо с локоном её волос… «План жизни моей был готов. Я еду в университет, оканчиваю курс, получаю диплом, возвращаюсь в Хмельник и женюсь на ней».

Вдруг — жестокое столкновение с гнусной реальностью. Об их встречах узнали её родители. Разразился скандал. Кессмана уволили и предложили в ближайшее время убираться вон. Он стал готовиться к отъезду.

«Вот тут влияние гимназии отозвалось на мне, — писал Печерин. — Место бескорыстной самопожертвованной дружбы заступил какой-то холодный расчётливый эгоизм. Как скоро я узнал, что Кессман впал в немилость, я охладел к нему. Я хотел быть порядочным человеком и стоять хорошо в глазах начальства. Я равнодушно смотрел на его приготовления к отъезду. Вот это-то равнодушие нанесло ему смертельный удар. Бедный Кессман! Не первый ты и не последний, что обманулся в русском юноше! Да где нам! Какого благородства от нас ожидать? Рабами мы родились, рабами мы живём, рабами и умрём».

В ночь перед отъездом Кессман, выпив бутылку вина, зарядил пистолет и выстрелил себе в сердце. «Я ходил после на его могилу не то чтобы плакать, а так, чтобы совершить сентиментальный долг и покончить роман». Такой вот хороший мальчик Володенька Печерин. Если сподличает, тут же и оправдание: все мы, русские, — жалкие рабы.

И это пишет он, не сумевший жить нормально ни в каких кругах русского общества, привыкший быть возле маменьки, отгороженный от русских и от России, пребывающий в своём иллюзорном мире книжной романтики, но не имеющий сил и желания воплотить свои идеалы в жизнь. Он менее русский, чем немец Кессман, а вспоминает о своей национальной принадлежности только для самооправдания.

На его примере видно, как формируется диссидент, которому чужды данный народ, данная культура, данная страна. Ему надо, чтобы всё это было переделано на его лад, приспособлено к его идеалам и потребностям. В отличие от революционеров-реалистов, учитывающих состояние общества, индивидуумы типа Печерина оставались прожектёрами-западниками, подобно советским диссидентам. Ориентировались на цивилизацию Западной Европы книжную, рекламную, вожделенную.

У него была вполне нерусская черта: умение оправдываться, а не каяться. Даже трагедия Кессмана его ничему не научила. «После смерти Кессмана отец мой почти меня возненавидел. Он считал меня способным ко всему дурному» (отметим: он был в этом прав!). Да и любящая мама сделала всё, чтобы укрепить в отце это мнение, а в сыне — дурные наклонности. Она перехватила любовные письма одной женщины, адресованные мужу, и заставила сына переписывать их набело. Возможно, полагала, что так покажет сыну, какие душевные муки она переживает, и он проникнется сочувствием и любовью к ней. Но послушный сынок испытал неприязнь и к родительнице, а отец, узнав о его поступке, вознегодовал.

«Я остался один, без дружбы и любви, — констатировал Владимир. — Мой ум принял серьёзное направление». Добавим: как ему казалось. Он перечитал несколько раз собрание изречений знаменитых мыслителей древности. Пришёл к заключению: «Внутренняя доблесть и независимость духа прекраснее всего на свете… и я сделался стоическим философом». Вот ведь как просто: прочитал несколько мудрых изречений — и тотчас сделался стоиком! В зрелые годы Печерин только добавил: «Я и теперь думаю, что это единственная философская система, возможная в деспотической стране».

Очень характерное отношение к философским убеждениям! Это для него не принципы жизни, не основания поступков, не руководство к действиям, а игра ума, способ приспособления к реальности, находясь к ней в тайной оппозиции.

Он прочёл статью Вольтера о добродетельных квакерах (протестантской секте) и послал письмо Филадельфийскому обществу квакеров, прося принять его. «Не было ни семейной жизни, ни приятных родных воспоминаний; родина была для меня просто тюрьмою, без малейшего отверстия, чтобы дышать свежим воздухом». Нет, отверстие было: западноевропейская литература, возбуждавшая в нём мечты об иной жизни и отвращение к России.

Отец хотел записать его на военную службу. Маменька желала дать сыну наилучшее образование. Сам он панически боялся служить, полагая, что это его погубит физически и нравственно.

Однажды отец позвал его к себе, протянул пакет и сказал:

— Даю тебе 500 рублей. Поезжай в Харьков и купи себе диплом.

Владимир едва сдержался и постарался ответить с достоинством:

— Благодарю, но я ищу не диплома, а научных знаний.

Приведя этот эпизод, Печерин подчеркнул: «Но как же это рисует русские нравы, русский взгляд на вещи! В других странах стараются развить человека, а у нас об одном хлопочут — как бы сделать чиновника, а после этого хоть трава не расти».

Из частного случая — хула на все русские нравы и хвала другим странам. Словно там никто никогда не покупает дипломы, а у нас — все и всегда. Словно там стараются развить человека, а тут — унизить до состояния чиновника и холуя.

Спору нет, в русском обществе, как в любом другом, присутствовало стремление к званиям и чинам, добываемым с помощью денег и знакомств. Было пресмыкательство перед властью, приспособленчество (и поныне так). Позже Печерину довелось убедиться, что и на любезном его сердцу Западе дела обстоят так же, хотя и лицемерней.

Итак, пользуясь — незаслуженно — благами своей страны, он презирал её. Его не беспокоил собственный паразитический образ жизни, а возмущало, что он, «молодой человек 18 лет, с дарованиями, с высокими отрешениями, с жаждою знания» вынужден прозябать «без наставника, без книг, без образованного общества, без семейных радостей, без друзей и развлечений юности, без цели в жизни… Ужасное положение!»

Этот привилегированный диссидент менее всего заботится о том, чтобы дать что-то хорошее Отечеству и народу, чтобы преодолевать трудности. О своих обязанностях перед обществом он не думал. Вновь и вновь восхищался иноземными нравами:

«В Англии, в Америке — молодой человек 18 лет, преждевременно возмужалый под закалом свободы, уже занимает значительное место среди своих сограждан. Родися он хоть в какой-нибудь Калифорнии или Орегоне — всё ж у него под рукою, все подспорья цивилизации. Все пути ему открыты: наука, искусство, промышленность, торговля, земледелие и, наконец, политическая жизнь с её славными борьбами и высокими наградами, — выбирай, что хочешь! Нет преграды. Даже самый ленивый и бездарный юноша не может не развиваться, когда кипучая деятельность целого народа беспрестанно ему кричит: вперёд! Он начинает дровосеком в своей деревушке и оканчивает президентом в Вашингтоне! А я — в 18 лет едва-едва прозябал, как былинка, — кое-как пробивался из тьмы на божий свет; но и тут, едва я поднимал голову, меня ошелошивали русскою дубиною».

Тут немало несообразностей. Именно у Печерина были прекрасные возможности для любой деятельности. Ему не надо было идти из глухой деревни в Москву, как Ломоносову, служить солдатом, как Державину, или офицером, как Лермонтову. Глупа история о том, как «самый ленивый и бездарный юноша» благодаря кипучей активности народа становится президентом. Забывает он о том, как много юношей, в особенности с чёрным цветом кожи, трагически гибнут при «демократии» (в середине XIX века в Америке процветало рабовладение), а богатство Британии основано на порабощении и ограблении колоний.

Он зачитывается Байроном, из революционной поэзии которого черпает не идеи о подлости буржуазного общества или о мировой дисгармонии, а лишь дополнительную толику ненависти к России. Пишет:

Как сладостно отчизну ненавидеть,

И жадно ждать её уничтоженья,

И в разрушении отчизны видеть

Всемирною десницу возрожденья!

(Это вполне согласуется с убеждённостью «перестройщиков и реформаторов», разрушавших Великую Россию и самосознание народа.)

Судьба Печерина показывает, как много в нашей жизни значат идеалы и как можно не себя возвышать до них, а их приспосабливать к личным потребностям. Этот человек получил в России высшее образование, окончил Петербургский университет с отличием, два года стажировался в Германии. Вернувшись в Россию, преподавал в гимназии и университете, писал научные статьи, переводил Шиллера и античных авторов.

В одну из поездок за границу он решил не возвращаться. Четыре года скитался по Западной Европе, увлекался учениями республиканцев, социалистов, анархистов. Это не внесло успокоения в его душу, да и привык он более мечтать, чем действовать. Принял католичество, стал монахом, а затем и священником. Жил в Швейцарии, Германии, Франции, Англии, Ирландии. Прославился как проповедник.

В нём никогда не угасала жажда познания. Он изучил ряд языков, был хорошим переводчиком, интересовался естествознанием. Его можно считать одним из наиболее просвещённых, оригинальных и одарённых людей своего времени.

Скончался он в Дублине. Главный его труд — исповедь, написанная на закате дней: «Замогильные записки». Завершаются они так: «Ах, как бы мне хотелось, как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской!»

Не сбылось! Он пытался убежать от деспотичного отца, из деспотичного Отечества. Хотя более всего ему вредил затаённый, а потому и наиболее опасный деспотизм маменьки и заёмных идей. Он лишился главной опоры в жизни: родимой земли, родного народа, русской культуры. Возможно, несмотря на свои шаткие убеждения и юношески-наивные мечтания о заморских странах, в глубине души он всё-таки оставался русским.

Пример Печерина поучителен. Оригинальная, незаурядная личность, не лишённая дарований, — он так и не проявил себя в творчестве. А его современник Михаил Лермонтов достиг великих высот в поэзии и прозе, да и художником был хорошим, прожив сознательной жизнью всего 20 лет, тогда как Печерин — почти 70!