 «Его сочинения суть не что иное, как страшный вопль тоски в двадцати томах», — писал Генрих Гейне, как будто ставил диагноз: «Болезнь к смерти». Именно так озаглавил датский философ Кьеркегор одну из своих работ, в которой определил тоску, отчаяние как «смертельную болезнь».
Гофман — прусский прототип русского Акакия Акакиевича Башмачкина — в миру мелкий чиновник, приговоренный к серому, унылому существованию, пытался спрятаться от своей «болезни к смерти» в бурных, причудливых фантазиях ума. Нередко с помощью вина, которое иногда давало легкость и яркие грезы, чаще вызывало кошмарные ночные видения и чудовищных призраков…
Так Гофман начал писать — без честолюбивого азарта, без литературного наполеонизма, похоже, из одного лишь желания прожить другую, воображаемую жизнь, взяв реванш у жалкой обыденности. Как он писал, можно прочитать у Герцена: «Всякий Божий день являлся поздно вечером какой-то человек в винный погреб в Берлине, пил одну бутылку за другой и сидел до рассвета… Тут-то странные, уродливые, мрачные, смешные, ужасные тени наполняли Гофмана, и он в состоянии сильнейшего раздражения схватывал перо и писал свои судорожные, сумасшедшие повести» («Телескоп», т. XXXIII). Судя по всему, до своего иного мира он добирался лишь к рассвету, за несколько часов до крика петуха, которого так ждал у гроба панночки философ Хома Брут, вышедший из-под пера Гоголя, кстати, прозванного «русским Гофманом»…
Основную тему произведений Гофмана — взаимоотношения искусства и жизни, художника и обывателя — подсказало писателю само его существование.
«Как высший судия, я поделил весь род человеческий на две неравные части. Одна состоит только из хороших людей, но плохих или вовсе не музыкантов, другая же — из истинных музыкантов», — сформулировал Гофман вечный разрыв между «хорошими людьми» (то есть простыми обывателями, филистерами) и «музыкантами» (художниками, творцами инобытия, энтузиастами).
В гофмановской формуле не стоит искать высокомерия. Его энтузиасты тоже несчастны, и не только потому, что мир филистеров их не понимает и не принимает, — энтузиасты лишены адекватного сознания, оттого и не могут найти утешения в реальной жизни. Лучшая метафора гофмановских «параллельных миров» — его роман в новеллах «Житейские воззрения кота Мурра».
Сибаритствующий Кот Мурр пишет записки о своих любовных похождениях с кошечкой Мисмис на обратной стороне драматичной биографии гениального музыканта капельмейстера Иоганнеса Крейслера, и таким образом под одной обложкой оказываются два жизнеописания — филистера Мурра и энтузиаста Крейслера.
В них можно было бы увидеть «роковую непримиримость», если бы сама биография Гофмана не подсказывала другую интерпретацию. Крейслер — alter ego писателя, но и Мурр — абсолютно реальный кот, поселившийся у Гофмана летом 1818 года. Когда «на четвертом году своей многообещающей жизни» Мурр умер, Гофман разослал объявления о смерти кота. В этом фарсе только самые близкие друзья писателя разглядели горечь утраты. Свое истинное чувство к умершему «обывателю» Мурру Гофман выразил в конце романа: «…я тебя любил, любил гораздо более, чем многих иных…» Вскоре за Мурром ушел из жизни и его хозяин.
Так в своем последнем романе Гофман устранил мнящийся ему когда-то разрыв между художником и обывателем, вызывающе перемешав в романе две жизни — две формы существования. Которая из них счастливее? Один из возможных ответов на главный творческий вопрос немецкого писателя можно найти у русского орфического поэта (то есть, по Гофману, — энтузиаста без примесей) Георгия Иванова: «Как я завидовал вам, обыватели, / Обыкновенные люди простые…»
Гофман родился 24 января 1776 года в Кенигсберге (в то время — столице Восточной Пруссии; ныне — Калининград). По крещению он получил имя Эрнст Теодор Вильгельм. Кенигсберг был многонациональным городом, где жили немцы, поляки, русские, литовцы… В жилах писателя, помимо немецкой, текла польская и венгерская кровь.
Его отец Кристоф Людвиг Гофман служил адвокатом при прусском верховном суде. По воспоминаниям, это был необыкновенно способный, не чуждый музам человек, но при этом, увы, горький пьяница. Он был женат на своей кузине Альбертине Дерфер, фанатично набожной и несколько истеричной женщине. Явно тяготясь пуританскими добродетелями жены, через несколько лет после рождения сына он оставил семью.
Маленький Эрнст рос в доме бабушки и, заброшенный матерью, воспитывался старым, угрюмым дядей Отто Вильгельмом Дерфером. Этот образцовый прусский бюргер, несмотря на то что именно он приобщил Гофмана к музыке — самой большой радости в его жизни, оставил о себе неважную память у писателя, впрочем, как и весь педантичный уклад жизни в их доме: «…юность моя подобна выжженной степи, где нет ни бутонов, ни цветов, подобна выжженной степи, усыпляющей разум и душу своим безутешным дремотным однообразием», — скажет Гофман о том времени устами своего «двойника» Крейслера.
По семейной традиции, Гофман поступил в Кенигсбергский университет на отделение правоведения в 1792 году. В ту пору там преподавал профессор философии Иммануил Кант, который определил дух своего времени как «выход человека из несовершеннолетия, в котором он пребывал по собственной вине». Духовные пути эти двух людей не пересеклись. Гофман почти не посещал его лекций, говоря, что ничего в них не понимает. Собственно, к образованию у него был абсолютно прагматичный (бюргерский) подход, как к возможности самому зарабатывать на хлеб, чтобы быстрее освободиться от семейной зависимости. Душа его тянулась к искусству.
В студенческие годы Гофман увлекался книгами Руссо, Стерна, Свифта, Гёте, Шиллера, брал уроки живописи у художника Земана, а у кантора и соборного органиста Христиана Подбельского — уроки игры на фортепиано и музыкальной теории (маэстро Абрагам Дисков в «Житейских воззрениях кота Мурра»). Родным домом для него стал не университет, а театр, где впервые он услышал оперу «Дон Жуан» Моцарта, восхищенно выучил ее наизусть и исполнял на фортепиано для своего друга Теодора Гиппеля (от этой дружбы осталась большая переписка). Музыка же стала причиной первого взрыва чувств (как и последующих) и бегства новоиспеченного судебного следователя из Кенигсберга.
Студент Гофман давал уроки музыки тридцатилетней даме по имени Дора Хатт, связанной несчастливым браком с пожилым виноторговцем. Она, по словам Гиппеля, сама добилась благосклонности студента. Впрочем, студент не очень сопротивлялся, совсем скоро он стал называть свою окольцованную возлюбленную античным именем Кора (греческая богиня, похищенная Аидом, владыкой подземного царства мертвых, который заставил ее проглотить гранатовые зерна — символ неразрывности брака). Так что эта любовь с самого начала была настроена на высокую трагическую ноту (через много лет писатель воздвигнет ей нетленный памятник в новелле «Майорат»). Когда эта страсть обрела масштаб публичного скандала в Кенигсберге, на семейном совете было решено отправить Гофмана к дяде Иоганну Людвигу Дерферу, советнику верховного суда в Глогау (Силезия). Это произошло в 1796 году.
Кончилась хоть и бедная, но вдохновенная студенческая пора — с музыкой, книгами, любовью, театром, и на порог вступила «проза жизни». Гофман начал сам зарабатывать на жизнь, но вожделенной самостоятельности не обрел — семейная опека продолжалась: дядюшка запретил ему даже переписываться с Корой, боясь судебного разбирательства. До литературной «отдушины» предстояло добираться еще двенадцать лет, которые Гофман сравнит со скалой Прометея. Мечтая проявить себя как музыкант, композитор и художник (о литературе пока помышлений не было), он был прикован к службе ради хлеба насущного: мелкий судебный чиновник в Глагоу, затем в Познани, откуда в наказание за злые карикатуры на «сливки» общества его сослали в захолустный Плоцк. В это время без особого воодушевления он женился на Михалине Рорер-Тшщиньской, однако с женой ему повезло. Простая, но сердечная женщина, она снисходительно относилась ко всем отклонениям от нормы своего творчески взвинченного супруга.
В 1804 году Гофмана перевели в чине государственного советника в южнопрусское окружное управление в Варшаву. Здесь наконец-то он приблизился к тому миру, который его манил, став в 1805 году заведующим и цензором варшавского «Музыкального общества», где сам расписал концертный зал и к тому же был капельмейстером…
Гофман решает посвятить жизнь музыке. Для начала он меняет свое третье имя Вильгельм на Амадей, в честь Моцарта, сочиняет музыкальные произведения, концертирует… Он так увлекся, что даже не заметил, как начались наполеоновские войны. «Между тем война, — писал Герцен, — видя его невнимательность, решается сама посетить его в Варшаве; он бы и тут ее не заметил, но надо было на время прекратить концерты». Французская армия вошла в Варшаву, и Гофман лишился работы из-за роспуска прусских учреждений.
Началась полоса крайней нужды и разочарований, пришло горе — умерла единственная двухлетняя дочь Цецилия. Гофман уезжает в Берлин, но в разоренной Наполеоном Пруссии он никому не понадобился — ни как юрист, ни как музыкант и живописец. Чтобы поесть, он иногда продавал с себя вещи… Наконец в 1808 году его пригласили капельмейстером в Бамберг, и жизнь дала небольшую передышку. Гофман сочиняет музыку для спектаклей городского театра, приобретает влиятельных друзей (один из них, виноторговец Карл Кунц, будет первым издателем его книг и биографом), становится завсегдатаем популярного ресторанчика «У розы», куда жители приходят на него посмотреть не только как на местную знаменитость, но и большого оригинала. Иногда у Гофмана случались приступы необъяснимой ярости, он поднимался из-за стола и, стуча вилкой по тарелке, обращался к непонравившемуся посетителю: «Дражайший, вы, справа в углу, вы даже не представляете, как я вас почитаю, хоть вы и осел!»
Когда театр прогорел, и он опять остался без работы и в поношенном сюртуке, жители не отказали себе в удовольствии всячески подчеркнуть, что он всего лишь учитель музыки и рисовальщик декораций — так появилась на повестке дня гофмановская тема филистеров и энтузиастов.
В этот тяжелый период он написал свою первую новеллу «Кавалер Глюк» (1809) — исключительно ради заработка, о чем свидетельствует его записка к редактору «Всеобщей музыкальной газеты», в которой он предоставляет ему полную свободу сокращений и добавляет: «Я бесконечно далек от всякого писательского тщеславия». К тому времени Гофман был автором более тридцати музыкальных произведений и с музыкой связывал свои надежды на бессмертие. Однако жизнь за него сделала выбор между тремя искусствами.
«Кавалер Глюк» был опубликован и оказался компасом, который сразу же обозначил и литературное направление, и тематику, и художественный метод Гофмана. Новелла эта — своего рода мистификация с лукавым подзаголовком «Воспоминание 1809 года»: в модной кофейне Берлина автор разговорился со случайным человеком о том, как оскорбляют музыку плохим исполнением и непониманием в этом центре немецкой образованности. Незнакомец привел его в свое запущенное жилище и виртуозно сыграл увертюру из оперы Глюка «Армида» по нотным листам, на которых не было ни одного знака. На изумленный вопрос, кто он, исполнитель вышел и вскоре вернулся со свечой в руке, в богатом камзоле, при шпаге и торжественно отрекомендовался: «Я — кавалер Глюк!» Казалось бы, вполне вероятная история, произошедшая в известном для читателей месте, недалеко от Фридрихштрассе, если бы не маленькое «но»: Глюк умер двадцать с лишним лет назад.
Это мистическое переселение в реальный мир призраков, перенесение ночных кошмаров в дневную жизнь станет основным художественным приемом последующих произведений Гофмана и почти образом его жизни. Дойдет до того, что он сам начнет пугаться своих творческих грез и фантастических пришельцев, станет будить по ночам жену, которая будет усаживаться со своим вязанием рядом, как успокаивающий символ реального мира. Так написаны почти все его знаменитые вещи: новелла «Дон Жуан» (1813), повесть «Золотой горшок» (1814), сказка «Щелкунчик и мышиный король», роман «Эликсир дьявола» (1815–1816), повесть-сказка «Крошка Цахес по прозванию Циннобер» (1819), романы «Серапионовы братья» (1819–1821), «Житейские воззрения кота Мурра» (1820–1822), «Повелитель блох» (1822)…
Но вернемся в Бамберг, где у него вышел пока лишь «Кавалер Глюк».
Гофман подрабатывает уроками музыки, которые снова приводят его к буре страстей, на этот раз их вызвала его шестнадцатилетняя ученица Юлия Марк, родившаяся как раз в тот год, когда он вынужден был покинуть свою бедную Кору. Эта любовь оказалась безответной. Вскоре появился и жених — богатый купец из Гамбурга. 10 августа 1812 года Гофман записывает в дневнике: «Удар нанесен! Возлюбленная стала невестой этого проклятого осла-торгаша, и мне кажется, что вся моя музыкальная и поэтическая жизнь померкла, — необходимо принять решение, достойное человека, каким я себя считаю…»
Достойное решение было найдено через пару недель. На загородной прогулке в обществе друзей он крепко выпил с соперником, отчего тот буквально свалился наземь. Гофман, указав на него Юлии, произнес очередную филиппику в адрес филистеров: «Взгляните, вот лежит дрянь! Мы выпили столько же… но с нами такого не случится! Такое случается лишь с пошлыми прозаическими типами!» Отношения с семьей Марк были прерваны навсегда, а неразделенная страсть еще долго приносила свои творческие плоды. Юлия вновь и вновь будет появляться на страницах его произведений в разных обличьях: то как невинное создание, принесенное в жертву — Цецилия в «Берганце», то как демоническая соблазнительница — Джульетта в «Приключениях в новогоднюю ночь», то как ангел-спаситель — Аурелия в «Эликсирах сатаны», Юлия в «Житейских воззрениях кота Мурра». Под влиянием этого чувства Гофман сочинит и первую романтическую оперу в Германии «Ундина».
В 1813 году Гофман покинул Бамберг и на год задержался в Лейпциге и Дрездене как музыкальный директор оперной труппы Йозефа Секонды. Однако литература уже вышла на первый план и должность, которая несколько лет назад показалась бы Гофману даром небес, начинает его раздражать. После ссоры с Секондой он уехал в Берлин.
Берлин еще не знал, что с Гофмана начнется его литературная слава, и принял писателя не очень приветливо. Свою жизнь в столице он начал сотрудником апелляционного суда без жалованья. Гофман не остался в долгу. Он написал большой цикл берлинских рассказов: «Новогодняя ночь», «Эпизод из жизни трех друзей», «Пустынный дом», «Выбор невесты», «Ошибки», «Тайны», «Угловое окно» и другие. В них он вызвал всех злых духов Берлина и придал им черты реального существования, упоминая в рассказах названия городских площадей и улиц, питейных домов и кондитерских, фамилии банкиров и антикваров.
Берлин наградил Гофмана последней любовью. Ею стала юная певица Иоганна Эунике, исполнявшая главную роль в его опере «Ундина», премьера которой состоялась в 1816 году. Это чувство, смиренное возрастом, уже не посягало на трагический жанр. Надо сказать, что юные музы Гофмана ничуть не портили его взаимоотношений с женой; привязанность к ней он трогательно выразил в своем завещании, составленном за несколько месяцев до ухода из жизни. «Мы… прожили двадцать лет в истинно согласном и счастливом браке… Бог не оставил в живых наших детей, однако в остальном подарил нам немало радостей, испытав и в очень тяжких, жестоких страданиях, которые мы неизменно переносили со стойким мужеством. Один всегда был опорой другому, как и надлежит супругам, любящим и почитающим друг друга…»
Став постоянным посетителем винного погребка Люттера и Вегнера (где писателя и обрисовал Герцен), Гофман сделался там центром богемного кружка, который назвал «Серапионово братство». «Братья» были первыми слушателями его новых произведений.
Гофмана называют последним немецким романтиком. В Берлине он познакомился с видными представителями этого направления, которое уже шло на ущерб. Основатели романтизма, так называемой «йенской школы» — братья Фридрих и Август Вильгельм Шлегели, Новалис, Людвиг Тик — на рубеже XVIII–XIX веков провозгласили искусство единственной преобразующей силой и, отказав «пошлой бездуховной реальности» в своем творческом интересе, создавали утопии о «человечестве грядущих поколений» или уходили в опоэтизированное рыцарское средневековье. Через несколько лет возникло противоположное романтическое течение — «гейдельбергская школа», связанная с именами Ахима фон Арнима и Клеменса Брентано. Йенскому культу гениальной личности гейдельбергжцы противопоставили культ патриархальности — растворение в «духе народном». Соединение этих двух течений и сформировало «последнего романтика». Своего фантастического, идеального героя Гофман всегда помещает в реальные обстоятельства, не смешивая его с толпой, но и не отправляя в абстрактные утопии.
По иронии судьбы, которая часто превращается в трагедию, Гофман стал жертвой собственного художественного метода. Последние месяцы его жизни были отравлены судебной тяжбой с государством из-за сказки «Повелитель блох». В фантастическом и остроумном повествовании министерство юстиции разглядело сатиру на своих подчиненных. Уже разбитый параличом (с января 1822 года у Гофмана начинает развиваться сухотка спинного мозга), писатель вынужден был давать показания и надиктовывать оправдательные речи. В бессонные ночи он диктовал своему санитару и последние свои произведения: «Мастер-Вахт», «Угловое окно», «Выздоровление». 24 июня паралич достиг шеи, и он перестал чувствовать боли. «Ну, теперь мне, наверное, скоро полегчает, — с надеждой крикнул он пришедшему врачу, — уже ничего не болит!» — «Да, — понимающе ответил врач, — скоро вам полегчает». На следующее утро, 25 июня 1822 года, Гофман умер.
В России творчество Гофмана стало набирать популярность с 30-х годов XIX века, чему немало посодействовал Белинский, который очень высоко ценил немецкого писателя: «Гофман — великое имя. Я никак не понимаю, отчего доселе Европа не ставит Гофмана рядом с Шекспиром и Гёте: это — писатели одинаковой силы и одного разряда». Тогда же появилось литературное общество, которое называло свои собрания «серапионовскими вечерами» (под впечатлением от романа «Серапионовы братья»; «Гофман у нас был тогда в большом ходу», — свидетельствует Иван Панаев в «Воспоминаниях»).
Через сто лет после смерти Гофмана, в 1922 году, молодые литераторы (среди которых были Михаил Зощенко, Николай Тихонов, Константин Федин, Вениамин Каверин, Виктор Шкловский, Лев Лунц) создали известную литературную группу «Серапионовы братья» и выпустили коллективный сборник с таким же названием. В своем манифесте они писали: «„Кто не с нами, тот против нас!" — говорили нам справа и слева. „С кем же вы, Серапионовы братья, — с коммунистами или против коммунистов?.." С кем же мы, Серапионовы братья? Мы с пустынником Серапионом…»
Одна из новелл гофмановского романа повествует о Братстве святого Серапиона. Его образовали несколько друзей как клуб для бесед, а идеей послужила такая история: некий богатый и блестяще образованный молодой дипломат неожиданно исчез, а через некоторое время в лесу обнаружили похожего на него пустынника, считающего себя Серапионом (который в 251 году был замучен в Египте императором Децием). «Передо мной стоял сумасшедший, — говорит рассказчик, — считавший свое состояние драгоценнейшим даром неба, находивший в нем одном покой и счастье и от всей души желавший мне подобной же судьбы…: „Ты не должен думать, что уединение для меня никем не прерывается. Каждый день меня посещают замечательнейшие люди Вчера у меня был Ариосто, а после него Данте и Петрарка… Иногда я поднимаюсь на вершину той горы, с которой при хорошей погоде можно видеть башни Александрии, и тогда перед моими глазами проносятся замечательные дела и события…"»
Притча о гофмановских энтузиастах живуча.
|
