 Он отличается от подавляющего числа великих людей: почти вся его жизнь — это детство и юность, ведь физиологическое развитие мужчины завершается приблизительно к 22 годам. Следовательно, «взрослым», формально, Лермонтов прожил всего лишь 5 лет! Родился он в Москве, в семье отставного капитана, в поместье Тарханы Пензенской губернии. Рано лишившись матери, остался с бабушкой, которая воспринимала Мишу как личную любимую собственность, завещая ему состояние, только если он не будет общаться с отцом. Мальчик тяжело переживал этот разлад, посвятив ему свою первую пьесу «Люди и страсти» (1830), а затем другую: «Странный человек», сделав приписку: «Я решился изложить драматически происшествие истинное, которое долго беспокоило меня и всю жизнь, может быть, занимать не перестанет...» Юный герой пьесы с характерным именем Юрий Волин говорит по поводу распри отца с бабушкой: «Я здесь как добыча, раздираемая двумя победителями, и каждый хочет обладать ею». Он получил прекрасное домашнее образование, играл на фортепиано и скрипке, отлично рисовал. Учась в Благородном пансионе при Московском университете, вступил в Общество любителей отечественной словесности. Первые стихотворения, достойные публикации, написал в 1829 году. Обучался на словесном отделении Московского университета, но не окончил его, избрав военную карьеру — школу гвардейских прапорщиков. Продолжал жить напряженной духовной жизнью, создавая замечательные стихи, а также драму «Маскарад».
В 1837 году за обличающее «жадною толпой стоящих у трона» стихотворение «На смерть поэта» его сослали на Кавказ в действующую армию. Он храбро сражался с чеченцами, превозмогал все лишения и тяготы. В эти годы им написаны поэмы «Мцыри» и «Демон», роман «Герой нашего времени» и много стихов. На дуэли не стал стрелять в противника и был им убит. Недолгая его жизнь оправдывала бы очень краткий биографический очерк, если бы не вопрос: почему ему за столь малый срок удалось создать целый ряд гениальных произведений в стихах и прозе? Чтобы получить ответ, надо пристальней присмотреться к некоторым эпизодам его жизни.
В ранней неоконченной повести Михаил Лермонтов изобразил самого себя в образе главного героя Саши Арбенина: «Он семи лет умел уже прикрикнуть на непослушного лакея. Приняв гордый вид, он умел с презрением улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы. Между тем природная склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный им камень обивал с ног бедную курицу». Так бы хотелось воскликнуть с негодованием: «Какой дрянной мальчишка!» Но если рассудить всерьез и честно, ничего особенно гадкого он, судя по этому признанию, не совершал. Многие другие позволяют себе мерзости похуже, и не очень-то переживают потом...
Впрочем, из них не только великие поэты, но и хорошие обыватели обычно не получаются. Сам он высказался так: «Бог знает, какое направление принял бы его характер (речь идет о том же Саше Арбенине), если бы не пришла на помощь корь... Его спасли от смерти, но тяжелый недуг оставил его в совершенном расслаблении; он не мог ходить, не мог приподнять ножки. Целые три года оставался он в самом жалком положении, и если б не получил от природы железного телосложения, то, верно, отправился бы на тот свет. Болезнь эта имела важные следствия и странное влияние на ум и характер Саши: он выучился думать. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой...
В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привык побеждать страданья тела, увлекаясь грезами души. Он воображал себя волжским разбойником, среди синих и студеных волн, в тени дремучих лесов, в шуме битв, в ночных наездах, при звуках песен, под свист волжской бури». В детстве было у него одно первое очень сильное — на всю жизнь — душевное потрясение: он страстно влюбился в голубоглазую, златокудрую, прекрасную, как ангелок, девочку. («С тех пор я ничего подобного не видел, или это мне кажется, потому что я никогда не любил, как в этот раз».)
Ему было 10 лет, над его чувством посмеивались, он сильно страдал, плакал, жаждал видеть ее, но, встречая, стыдился и убегал. Это чувство оставило в его душе такой же светлый, волшебный, томительный след, как память о матери. Девочка-ангел пробудила в душе несбывчивые мечты, поистине любовь неземную. Через пятнадцать лет, 1 января 1840 года, после шумного маскарадного бала в Благородном собрании (в Колонном зале, в Москве), он написал стихотворение: «Как часто, пестрою толпою окружен...». Оно завершается так: И странная тоска теснит уж грудь мою: Я думаю о ней, я плачу и люблю, Люблю мечты моей созданье С глазами полными лазурного огня, С улыбкой розовой, как молодого дня За рощей первое сиянье. Эта жажда идеала, неутолимая в обыденной жизни, эта безнадежная печаль об утраченном рае (да и был ли он где-то еще, кроме воображения поэта?), эти детские мечты для него святы. Казалось бы, понимая, что милый образ сохранился только в его душе, а та прелестная девочка уже стала частью «пестрой толпы», поэту остается только посетовать на судьбу и грустно улыбнуться.
Но он вспыхивает в гневе:
Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,
И шум толпы людской спугнет мечту мою,
На праздник незваную гостью,
О, как мне хочется смутить веселость их,
Дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!
Взрослея, он оставался ребенком. Возможно, именно поэтому так сильно страдал от противоречивых чувств. Но можно ли иначе быть поэтом? Не сказано ли самим Лермонтовым про демона творчества: Он хочет жить ценою муки, Ценой томительных забот. Он покупает неба звуки, Он даром славы не берет. Лермонтову чуждо смирение. Он бунтовщик по натуре, не желающий и не умеющий сдерживать свои страсти. Для него священны и благостны порывы творчества, пробуждающие в душе бурные чувства; вспышки вдохновения, внезапно озаряющие ум. И уже не поймешь, откуда этот свет — то ли с надземных высот, то ли из адского пекла. Пятнадцатилетним отроком в стихотворении «Молитва» он обращается к Богу, сотворившему человека существом земным и небесным, сделав так, что мир земной ему тесен, в душе пылает «всесожигающий костер»:
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Тогда не тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь.
Да, именно так было, есть и будет для творца, устремленного в неведомое. Он ищет не спасения, а воплощения души в своих творениях И пусть в словах поэта заметна юношеская бравада, он высказал мысль очень верную: для истинного поэта вдохновение важней спасения. (Полвека спустя философ Вл. Соловьев посвятит этой теме интересную и поучительную статью.) В своих творческих дерзаниях юный Лермонтов порой заходит далеко. Например, бестрепетно предрекает крушение самодержавия:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет...
К названию этого стихотворения — «Предсказание» — добавлено в скобках: «или мечта». Получается так, будто поэт со злорадством провидит ужасные потрясения, ожидающие Родину. И явление «мощного человека» с булатным ножом приводит его едва ли не в восторг. У этого страшного разбойника, которому смешны плачи и стоны жертв, помимо черного плаща (из театрально-романтического реквизита) еще и странное «возвышенное чело». В данном случае и ряде других поэт занимает позицию «По ту сторону добра и зла» (если воспользоваться названием и сутью работы Ф. Ницше).
Вл. Соловьев имел все основания заключить: «Я вижу в Лермонтове прямого родоначальника того направления чувств и мыслей, а отчасти и действий.., которое для краткости можно назвать «ницшеанством». Глубочайший смысл действительности Лермонтова освещается писаниями его ближайшего преемника Ницше». Теперь, основываясь на опыте XX века, нетрудно дополнить эту мысль, упомянув террористов-народников, анархистов, великих революционеров и диктаторов, умевших совмещать булатный нож с возвышенным челом. Надо только учитывать одно важное обстоятельство: Лермонтов не призывал к злодействам и переворотам, а предвидел их. То, что его мрачные прогнозы сбылись, подтверждает его проницательность, удивительную для юноши мудрость, а не скверный нрав. Жестокую правду жизни следует отличать от жестокосердия ее выразителя. А ведь были люди — и не из простачков! — считавшие Михаила Юрьевича едва ли не прирожденным злодеем.
Ссылаясь на воспоминания самого поэта, Владимир Соловьев (сам философ и поэт) полагал: «С детства обнаружились в нем черты злобы прямо демонической... И это демоническое сладострастие не оставляло его до горького конца. Но с годами демон кровожадности слабеет, отдавая большую часть своей силы своему брату, демону нечистоты». В ответ на такое суждение (обвинение, приговор), писатель Д. Мережковский сослался на официальный документ.
«В 1840 году в черновом отпуске полковой канцелярии при штабе генерал-губернатора Граббе, отправленном в Петербург, на запрос военного министра о поручике Лермонтове сказано: «Служит исправно, ведет жизнь трезвую и ни в каких злокачественных поступках не замечен». Полковой писарь оказался милосерднее христианского философа. Тем не менее Лермонтова частенько называли злым гением русской поэзии. Не он ли сам, гусарствуя в пьяной компании, выдал такую расписку: «Российский дворянин Скот Чурбанов». Но может быть, он этим выразил презрение к тем, кто кичится принадлежностью к дворянству, к избранным, оставаясь в естестве своем и поступках именно скотами чурбановыми.
Вот одно свидетельство современника: «Он мне был противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука. Гарцевал на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Собрал какую-то шайку грязных головорезов. Совершенно входя в их образ жизни, спал на голой земле, ел с ними из одного котла и разделял все трудности похода». Кто писал это? Не тот ли самый Чурбанов? От таких Лермонтову приходилось скрывать свою душу — чувствительную и доверчивую. А вот настоящие мужчины-воины относились к нему с уважением.
Да, бывал он и недобрым. Беспредельно добрых людей не бывает. Даже Христос, как известно, во гневе изгонял торгующих из храма. Пристало ли человеку быть смиренней? Не будет ли это лицемерием, ложью или подлостью? И надо ли резко упрекать Лермонтова за то, что он пытался выглядеть хуже, чем есть на самом деле? Однажды в Пятигорске он обидел неосторожным словом жену мелкого чиновника; так потом не раз приходил к ним, просил прощения, извинялся перед мужем, пока не получил от них полного «прощения греха». Грубый и наглый самодовольный человек так не поступает.
Нет, гений Лермонтова — не демон зла. С юности он необычайно серьезно относился к литературному творчеству. Его не удовлетворяло вдохновенное дилетантство, стихотворные «развлекалочки». Он мечтал прославиться, как Байрон, Пушкин. И шел по намеченному пути, преодолевая немалые трудности; не жалея сил и времени постигал основы словесного ремесла. Уже в отрочестве он ставил перед собой грандиозные задачи. В 14— 16 лет он, помимо множества небольших сочинений, написал десяток поэм и трагедию в Пяти действиях «Испанцы» (преимущественно белым стихом). Пусть даже эти произведения не отмечены печатью «гениальности», вызывает уважение уже сам факт обращения его к столь крупным литературным формам. Тут видится проявление профессионализма.
Сопоставим строфы:
Печальный демон, дух изгнанья,
Блуждал под сводом голубым,
И лучших дней воспоминанья
Чредой теснились перед ним,
Тех дней, когда он не был злым,
Когда глядел на славу Бога,
Не отвращаясь от него;
Когда сердечная тревога
Чуждалася души его,
Как дня боится мрак могилы.
И много, много... и всего
Представить не имел он силы...
Таков первый вариант начала поэмы. Автору— 15 лет. В окончательной редакции, через 12 лет, став известным поэтом, он напишет:
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим...
...Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
Не знал ни злобы, ни сомненья,
И не грозил уму его
Веков бесплодных ряд унылый...
И много, много... и всего
Припомнить не имел он силы!
Что это — ранняя печать гения в юношеских стихах? Или печать юности на произведении мастера? А может быть, и то, и другое, и вдобавок еще третье: верность детским сильным и свежим чувствам — и есть залог поэтической гениальности? Удивительно, как мог Вл. Соловьев не учесть того, что у поэтической натуры юного Лермонтова первоначальные возвышенные мечты и чистые устремления были поруганы и осмеяны, а потому и появилась, как средство защиты, маска демонизма. Ну а всякая маска, если долго ее не снимать, накладывает свой отпечаток на живое лицо. Но неприятные «гримасы души», свойственные Лермонтову, были свидетельством его упрямой верности детским идеалам.
В этом отношении он оставался всегда Рыцарем Печального Образа. И не случайно в его сочинениях часто встречается слово «печальный». А одно из его проникновенных юношеских стихотворений завершил он так:
Но пылкий, но суровый нрав
Меня грызет от колыбели...
И в жизни зло лишь испытав,
Умру я, сердцем не познав
Печальных дум печальной цели.
У него не хватило воли и решительности (с долей безумия), чтобы совершить подвиги Дон Кихота, не боясь выглядеть смешным в глазах тех, кто был глупей и непорядочней его. Он хотя бы страдал от собственного несовершенства, тогда как они пребывали в радостном самодовольстве. Только в стихах мог он проявлять свою подлинную сущность. Когда он решил поступить в Школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров, бабушка от огорчения захворала, друзья и родные всполошились. А его беспокоило только одно: «До сих пор я жил для литературной карьеры, принес столько жертв моему неблагодарному кумиру, и вот я — воин».
Казалось бы — шаг самоубийственный. Избалованный начитанный юноша, капризный и взбалмошный, добровольно решил пойти в «военную кабалу». В этом проявилось его желание испытать себя, и он сделался залихватским гусаром... Став после двух лет учебы корнетом лейб-гвардии гусарского полка, он написал М.А. Лопухиной: «Моя будущность, блистательная на вид, в сущности, пошла и пуста. Должен вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет, со всеми моими прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути: мне или не представляется случая или недостает смелости. Мне говорят, случай когда-нибудь выйдет, и опыт и время придадут вам смелости!.. А кто порукою, что, когда все это будет, я сберегу в себе хоть частицу той пламенной молодой души, которою Бог одарил меня весьма некстати, что моя воля не истощится от выжидания, что, наконец, я не разочаруются окончательно во всем том, что служит в жизни двигающим стимулом?» Возможно, не без разочарования в своих талантах он пускается в разгульную жизнь («Теперь я не пишу романов, я их делаю»). И все-таки продолжает работать — писать стихи и прозу.
Он уже при жизни был признан преемником Пушкина, не раз проявлял мужество в Кавказской войне, а на дуэлях никогда не стрелял первым. Лермонтова нередко сопоставляют с «Героем нашего времени» Печориным. Действительно, в этом литературном образе усматриваются некоторые черты автора, имеются и аналогии с событиями его жизни. Однако следует помнить о существенной оговорке в предисловии автора: «Этот портрет, составленный из пороков всего нашего поколения в полном их развитии». И еще. Учтем, что личность Лермонтова воплощена здесь в трех персонажах: в авторе повествования, Печорине и в хорошем русском человеке Максиме Максимовиче. Правда, последний простоват. Да ведь на Руси, как известно, «на всякого мудреца довольно простоты». Нарисован этот образ не просто с литературным мастерством, а с подлинным проникновением в душу героя, пониманием ее. Конечно, подобные свои черты Лермонтов тщательно скрывал от окружающих, боясь показаться смешным и наивным.
Можно возразить: да ведь Михаил Юрьевич с детских лет восхищался своими иноземными предками. Тут и благородный испанский гидальго Lerma (именно так — латиницей — он подписывался в юности), и шотландский бард Лермант (отсюда другая подпись: М. Лерманттов). А еще — байронизм и какой-то средневеково-германский демонизм. Старание, как остроумно заметил историк В. Ключевский, «казаться лейб-гвардии гусарским Мефистофелем». Добавим, именно ему принадлежат лучшие переводы стихотворения Гёте («Горные вершины...») и Гейне («На севере диком...»). В этом нетрудно убедиться, сравнивая версии других поэтов. Но ведь в том-то и дело, что таковы его переводы на русский язык.
Западноевропейская культура, усвоенная Лермонтовым, не сделала его чужаком в отчизне. Достаточно обратиться к его стихотворению «Родина». Тут все правда, с которой согласится любой, кто считает Россию и русскую культуру родными для себя. Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой Верно, то любовь сердца, не ума. И кому не приходилось: Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге, Дрожащие огни печальных деревень А теперь вспомните: какие стихотворения Пушкина стали народными песнями? Назвать трудно. А у Лермонтова — «Выхожу один я на дорогу» и «Бородино». Это вовсе не означает, будто Лермонтов народнее Пушкина. Подобные сравнения, конечно, бессмысленны. Просто, в поручике-гусаре было больше от Максима Максимовича, чем в камер-юнкере, хотя оба были гениальными поэтами...
Лермонтов признавался, что рано стал взрослым. Но не менее верно и то, что он не переставал оставаться юношей. В нем соединились три возраста. А еще присутствовало в нем ощущение не только низменно-земной, но возвышенно-небесной природы человека. «Метеор. Из космической материи, вовсе не земной» — так написал о нем писатель-философ В. Розанов. Хотя теперь мы хорошо знаем, что земная материя та же, что и космическая. Но ведь есть и духовный космизм; есть мечта — или память? — о мире великолепном, чистом, прекрасном. И никто, быть может, не выразил это лучше, чем юноша Михаил Лермонтов:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался — без слов, но живой.
И долго на свете томилась она
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
|
