Работу
над пьесой Чехов начал в октябре 1895 года и закончил в марте 1896 года. Первое
представление пьесы состоялось на сцене Александрийского театра 17 октября 1896
года. Спектакль успеха не имел. «Пьеса шлепнулась и провалилась с треском, —
сообщил Чехов брату Михаилу. — В театре было тяжелое напряжение недоумения и
позора. Актеры играли гнусно,) глупо». После представления потрясенный автор до
двух часов ночи одиноко бродил по Петербургу и в тот же день уехал в Мелихово.
В записке к М.П. Чеховой читаем: «Я уезжаю в Mелихово... Вчерашнее
происшествие не поразило и не очень огор чило меня, потому что я уже был
подготовлен к нему репети циями — и чувствую я себя не особенно скверно».
Вскоре
стали поступать сообщения, что второе и третье представления прошли с большим
успехом. «Я, конечно, рад, очень рад, — писал Чехов в ответ на одно из таких
сообщений, — но все же успех 2-го и 3-го представления не мог стереть с моей
души впечатления первого представления. Я не видел всего, но то, что видел,
было уныло и странно до чрезвычайности. Ролей не знали, играли деревянно,
нерешительно, все пали духом; пала духом и Комиссаржевская, которая играла
неважно. И в театре было жарко, как в аду. Казалось, против пьесы были все
стихии».
Под
впечатлением провала «Чайки» Чехов готов был отказаться писать для театра.
«Если я проживу еще семьсот лет, то и тогда не отдам на театр ни одной пьесы»,
— сказал он А. С. Суворину. О том, что он передумал после этой тяжелой неудачи,
Чехов поведал в письме А.Ф. Кони: «Мне было совестно, досадно, и я уехал из
Петербурга, полный всяких сомнений. Я думал, что если я написал и поставил
пьесу, изобилующую, очевидно, чудовищными недостатками, то я утерял всякую
чуткость и что, значит, моя машинка испортилась вконец».
Вновь
«Чайка» была поставлена К.С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко на
сцене Московского Художественного театра в сезон 1898—1899 года, с тех пор она
шла с огромным и постоянным успехом.
«Появление «Чайки» и основание Московского Художественного театра, —
пишет литературовед М. Громов, — два близких по времени (1895—1898) события,
которые обозначили между традиционной сценой и театром XX века. Вместе с новым
драматическим материалом, неудобным для старой сцены, появились и
принципиальная режиссура, иное оформление, новая стилистика актерской игры.
Всего яснее это выразилось в сценической истории «Чайки». Судя по
свидетельствам современников, в вечер ее премьеры произошло событие, какие
случаются редко; на сцене шла пьеса, опередившая свой век, и зал не понял ее и
не сумел ее воспринять. Так ранее было и с «Ивановым», и со «Степью»:
новаторские по своей сущности, эти вещи воспринимались как неудавшиеся.
Чтобы
понять происходившее в Александрийском театре, нужно поставить себя на место
зрителя, сидевшего в тот вечер где-нибудь в партере и с привычным интересом
следившего за действием. Он читал на афише и в программе, что «Чайка» — это
комедия, он, как и вся публика, не был настроен на серьезный лад. Предстоял
бенефис популярной актрисы Е.И. Левкеевой (в «Чайке» она не играла, а была
занята в водевиле «Счастливый день», шедшем «под занавес» вечера). Никто,
конечно, и предположить не мог, что комедией может быть названа совсем не
смешная, глубокая пьеса, в которой не было ни одной легкомысленной роли, ни
одной веселой сцены или забавной фигуры — то, к чему привыкли и чего ждали от
комедии театральные завсегдатаи тех лет. Поэтому публика смеялась — или, говоря
точнее, старалась смеяться — там, где смеяться было нечему.
«В
первом же явлении, когда Маша предлагает Медведенко понюхать табаку... в
зрительном зале раздался хохот. Весело настроенную публику было трудно
остановить. Она придиралась ко всякому поводу, чтобы посмеяться... Нина — Комиссаржевская
нервно, трепетно, как дебютантка, начинает свой монолог: «Люди, львы, орлы и
куропатки, рогатые олени...» — неудержимый смех публики... Комиссаржевская
повышает голос, говорит проникновенно, искренно, сильно, нервно... Зал
затихает. Напряженно слушают. Чувствуется, что артистка захватила публику. Но
вопрос Аркадиной: «Серой пахнет. Это так нужно?» — снова вызывает гомерический
хохот... Третий акт доставил публике много веселья. Выход Треплева с повязкой
на голове — смешок в зале. Аркадина делает перевязку Трепле-ву — неудержимый
хохот... Шум в зале. Вызовы автора и актеров... Шиканье».
Неудачный дебют «Чайки» — не просто заурядный провал из числа тех, какие
случались и будут случаться в театре (актеры не знают ролей, путают мизансцены,
играют не выразительно, серо, скучно, или же на сцене случается что-нибудь
шумное, скандальное — какой-нибудь непорядок или неряшество, с грохотом падают
декорации и т.д.). В этот вечер все было неправильно, от афиши до оформления
сцены, от грима актеров до шиканья зрителей; случилось великое недоразумение, и
мало кто был в состоянии понять его истинный смысл. В записной книжке Чехова
есть пометка: «Сцена станет искусством лишь в будущем, теперь же она лишь
борьба за будущее».
Чехова
не было в МХТ, — продолжает Громов, — в день триумфа «Чайки» 17 декабря 1898
года. А.Л. Вишневский восторженно писал ему в Ялту: «За 11 лет моей службы на
сцене таких волнений и радостей я не знаю!!!» Эти три восклицательных знака
верно отражают царившее в театре «патетическое» настроение. А.С.
Лазарев-Грузинский, тоже старинный знакомый, рассказывал Чехову в письме: «С
первого же акта началось какое-то особенное, если так можно выразиться,
приподнятое настроение публики, которое все повышалось и повышалось.
Большинство ходило по залам и коридорам с странными лицами именинников, а в
конце (ей-богу, я не шучу) было бы весьма возможно подойти к совершенно
незнакомой даме и сказать:
«А? Какова пьеса-то?»
«Чайка»
— самое сложное, самое глубокое произведение в драматургии А. П. Чехова, а
возможно, — и во всей мировой драматургии. Пересказать эту пьесу почти
невозможно, если вы просто зритель. Вновь предоставим слово литературоведу М.
Громову: «Сплошь и рядом конфликт «Чайки» видят в столкновении поколений. С
одой стороны, Аркадина и Тригорин — маститые, преуспевающие, щедро взысканные
славой. С другой — Треплев и Нина Заречная, непризнанные, неузнанные,
проведенные сквозь строй надежд и разочарований. Они обижены, обмануты,
оставлены на произвол судьбы. Опытным художникам бросают вызов начинающие,
пробующие голос любители. Старшие шагают по дороге цветов, младшие с трудом
торят свою жизнь в искусстве.
Аркадиной не нравится пьеса сына, она видит в ней «что-то декадентское»,
не пьеса, а «декадентский бред», но ведь и Заречная не в восторге от текста,
который ей предстоит произнести с театральных подмостков. Готовясь выйти на
сцену, она говорит Треплеву, что в его пьесе трудно играть — нет живых лиц,
мало действия, одна только читка. После провала спектакля, едва выйдя из-за
эстрады, она обращается к Тригорину с вопросом, который звучит по отношению к
Треплеву чуть не предательски: «Не правда ли, странная пьеса?»
Не
Аркадина и не Тригорин, а Заречная наносит молодому литератору самый
болезненный удар — она пренебрежительно отзывается о его театральном дебюте и
отвергает его самозабвенное юное чувство, предпочитая Треплеву знаменитого
писателя, любовника Аркадиной, которого Треплев не переносит, которому он
завидует. Константин Треплев уходит из жизни, потому что не удалась
литературная карьера и не удалась любовь — Нина любит не его, а Тригорина».
Но это
только один из вариантов истолкования сюжета. На самом деле, в пьесе за каждой
репликой видишь целую человеческую жизнь, сложный характер. Глубина заложенных
идей беспредельна. И в этом — совершенно необыкновенная гениальность
драматурга, которую начинаешь понимать с годами, постепенно.
Чехов
говорил: «Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто,
как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье
и разбиваются их жизни».
Избирая
для своих пьес простые и житейские сюжеты, Чехов не отвергал сложности, но лишь
настаивал на ее естественном, правдивом воплощении. Во всех его сюжетах,
посвященных обычной жизни рядовых людей, раскрывается сложность их связей друг
с другом и со средой. Подлинный драматизм, говорит своими пьесами Чехов, не
только в исключительном, но и в повседневном, в мелочах жизни. Этим самым он
неизмеримо расширяет понятие драматического. Показывая естественное течение
жизни, Чехов кладет в основу своих сюжетов не один, а ряд переплетающихся между
собой конфликтов. При этом ведущим и объединяющим является по преимуществу
конфликт действующих лиц не друг с другом, а с окружающей их социальной средой.
М.
Горький писал: «Дядя Ваня» и «Чайка» — новый род драматического искусства, в
котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа».
Вот уже
много десятилетий на занавесе МХАТа имени А.П. Чехова парит белокрылая чайка.
Она стала подлинным символом не только всего творчества великого русского
писателя, но и нового театрального искусства XX века.
