Есть
творения — литературные, живописные, музыкальные, архитектурные, — которые как
бы аккумулируют дух народа. Для русской культуры таковым является «Слово о
полку Игореве». Единственный список его был случайно найден в монастырской
библиотеке в конце XVIII века, издан в 1800 году и погиб в огне московского
пожара во время Наполеонова нашествия. Но бессмертный дух «Слова» возродился,
как Феникс из пепла, и теперь уже навсегда остался в памяти и душе народа. Ибо
безвестный автор семь столетий назад сумел вложить в немногие неповторимые
страницы не только свое видение Мира и Человека, но и передать его внутреннюю
энергию в качестве завета потомкам.
Древнерусский шедевр, поводом для которого стал
несчастливый поход Новгород-Северского князя Игоря против половцев, — не просто
книга, поэма, песнь, повествование. Это - целое и целостное Мировоззрение. Это
— Прошлое, Настоящее и Будущее, сплавленные воедино. Это — дыхание Жизни и
Смерти, Любви и Ненависти, Позора и Торжества, Отчаяния и Прозрения, Надежды и
Веры. В каждой фразе памятника, а кое-где даже и между строк закодирован
бездонный философский смысл. Образы «Слова» — сплошь символы, наполненные
неисчерпаемым смыслом. Судьба и Доля, Добро и Зло, Честь и Слава, Верность и
Коварство, Красота и Добродетель — сквозь призму любого из этих понятий, как
через магический кристалл, можно увидеть буйную жизнь наших предков, а в них —
самих себя.
Что же
это за универсальный код, позволяющий проникнуть в самые сокровенные тайники
человеческого духа? Да и само обретение памятника — не сродни ли оно явлению
чудотворной иконы? Пролежав практически невостребованным более пяти веков, он
был счастливым образом переоткрыт для русской литературы как раз накануне ее
небывалого расцвета. И с самого момента открытия и последующего опубликования
«Слово» стало своеобразным талисманом русской культуры, вдохновляя на
творческие взлеты все новые и новые поколения писателей, композиторов, художников
и, главное, — широкие массы читателей.
Поэтический текст «Слова» врезается в память читателя, точно высеченные
в камне письмена, — такие же лапидарные и такие же неуничтожимые. И каждому при
этом дано самому пережить «оптимистическую трагедию» памятника, черпая из этого
кладезя народной мудрости и поэтического вдохновения силу и воодушевление.
Следуя по словесной тропе, проложенной семь веков назад безымянным автором,
читатель как бы сам наяву переживает все перипетии Игорева похода — от самого
его начала, сопровождавшегося зловещими предзнаменованиями:
Тогда
Игорь взглянул на светлое солнце и увидел, что от него тенью все его войско
прикрыто. И сказал Игорь дружине, своей: «Братья и дружина! Лучше убитым быть,
чем плененным быть; так сядем, братья, на своих борзых коней да посмотрим на
синий Дон». Страсть князю ум охватила, и желание изведать Дона великого
заслонило ему предзнаменование. «Хочу, — сказал, — копье преломить на границе
поля Половецкого, с вами, русичи, хочу либо голову сложить, либо шлемом испить
из Дона».
Тогда
вступил Игорь-князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце ему тьмой
путь преграждало, ночь стенаниями грозными птиц пробудила, свист звериный
поднялся, встрепенулся Див, кличет на вершине дерева, велит прислушаться земле
неведомой: Волге, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе,
Тмутараканский идол. А половцы непроторенными дорогами устремились к Дону
великому: скрипят телеги в полуночи, словно лебеди встревоженные.
Как и в
приведенном переводе «Слово» наполнено (даже — переполнено) разными звуками и
голосами, таинственно проникающими к нам из прошлого:
Что
шумит, что звенит в этот час рано перед зорями? Игорь полки заворачивает, ибо
жаль ему милого брата Всеволода. Бились день, бились другой, на третий день к
полудню пали стяги Игоревы. Тут разлучились братья на берегу быстрой Каялы; тут
кровавого вина не хватило, тут пир докончили храбрые русичи: сватов напоили, а
сами полегли за землю Русскую. Никнет трава от жалости, а дерево в печали к
земле приклонилось.
Вот уже,
братья, невеселое время настало, уже пустыня войско прикрыла. Поднялась Обида в
силах Даждь-Божьего внука, вступила девою на землю Трояню, всплескала
лебедиными крылами на синем море у Дона, плеском вспугнула времена обилия.
Затихла борьба князей с погаными, ибо сказал брат брату: «Это мое, и то мое
же». И стали князья про малое «это великое» молвить и сами себе беды ковать, а
поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую.
А рокочущие струны Бояновых гуслей — разве
не звучат они по сей день в сердце каждого русского человека? А звон Мечей,
храп коней, стон раненых на Каяле? А проникновенный Призыв киевского князя
Святослава? А вздох самого автора: «О Русская земля! Ты уже за холмом!»? И,
наконец, самый пронзительный «голос» — плач Ярославны:
На Дунае
Ярославнин голос слышится, одна-одинешенькі спозаранку как чайка кличет.
«Полечу, — говорит, — чайкою по Дунаю, омочу шелковый рукав в Каяле-реке, оботру
князю кровавые его раны на горячем его теле».
Ярославна с утра плачет на стене Путивля,
причитая:
«О ветер, ветрило! Зачем, господин, так сильно
веешь? Зачем мечешь хиновские стрелы на своих легких крыльях на воинов моего
лады ? Разве мало тебе под облаками веять, лелея корабли на синем море? Зачем,
господин, мое веселье по ковылю развеял?»
Ярославна с утра плачет на стене города Путивля, причитая:
«О Днепр Славутич!
Ты пробил каменные горы сквозь землю
Половецкую.
Ты лелеял на себе ладьи
Святославовы до стана Кобякова.
Возлелей, господин, моего ладу ко мне,
чтобы не слала я спозаранку
к нему слез
на море».
Ярославна с утра плачет в Путивле на стене,
причитая:
«Светлое и тресветлое солнце!
Для всех ты тепло и прекрасно!
Почему же, владыка, простерло
горячие свои лучи на воинов лады ?
В поле безводном жаждой им луки расслабило,
горем им колчаны заткнуло».
«Слово
о полку Игореве» — величайший памятник мировой литературы, выплеснутый когда-то
из кровоточащего сердца его автора, — ныне принадлежит всему человечеству, его
настоящему и будущему. И через тысячи лет в нем все также будет лучезарно
сверкать неистребимая мощь русского духа!
Постскриптум. Авторство гениального памятника русской литературы — одна
из волнующих загадок истории. На данную тему написаны десятки работ и выдвинуто
множество самых невероятных версий. Среди них и самая простая: автором «Слова»
был сам князь Игорь (В. Чивилихин, В. Буйначев и др.). Такое решение проблемы
содержится в полном названии «Иго-ревой песни»: «Слово о полку Игореве — Игоря,
сына Святое- ( лавля, внука Олегова». Достаточно проставить правильно знаки j
препинания (в древнерусском тексте их, естественно, нет), как проступает
самоочевидный смысл: «Слово... Игоря...» — значит, «Слово», сочиненное и написанное
Игорем.
Та же
смысловая конструкция — только в вопросительной форме — повторяется в начальной
фразе «Слова», поименованного здесь повестью: «Не лепо ли ны бяшеть, братие,
начати старыми словесы трудных повести о полку Игореве — Игоря Святославлича?»
Здесь попросту повторяется устойчивая схема, присущая многим древнерусским
текстам: например, «Слово Серапиона [Владимирского]» означает «Слово»,
принадлежащее старцу Серапиону, сложенное и написанное им.
В
приведенной начальной фразе Игорева Слова имеется еще один загадочный смысл,
связанный со «старыми словесами», на который почему-то никто не обращает
внимания. Сплошь и рядом слова «не лепо ли ны бяшеть» переводятся на
современный язык как: «Не пора ли нам начать...» Но при этом никто не
задумывается, почему это вдруг призывают начать трудную повесть старыми
словесами, если в последующих пассажах автор только и делает, что открещивается
от всех этих «старых словес», связанных с традициями Бояна? Налицо явное непонимание
того, что же имел в виду автор.
Ларчик
открывается просто: первое слово Игоревой песни следует читать не раздельно, а
вместе, и означает оно то же, что и в современном русском языке: «нелепо» —
значит «непристойно», «неприлично». Потому-то автор «Слова» и восклицает:
«Нелепо (то есть нельзя) нам начинать (говорить)
старыми словесами!» — и предлагает петь не по-старому (не по Бояну и его
устаревшему «замышлению»), а по-новому, то есть по былинам (былям) сего
(нового) времени.
От этой
книги пахнет дымом костра, на котором сожгли ее автора. Непременный признак
всякого великого произведения — страстность (гениальность и бесстрастность —
понятия несовместимые). Автобиографические записки крупнейшего деятеля
церковного раскола XVII века, неистового ревнителя старой веры Аввакума Петрова
— одно из самых страстных произведений в русской литературе. Вместе с другой
хорошо узнаваемой по картине Сурикова фигурой — боярыней Морозовой —
протопоп-раскольник стал символом стойкости и несгибаемости русского духа. Оба
выдержали пытки и унижения, массиро-я ванный нажим властей — вплоть до царя и
патриарха, — но оба не отреклись от веры отцов и погибли за нее: одна уморенная
голодом, другой — в пламени костра.
Аввакум
сызмальства был отмечен печатью страдальца и мученика. За приверженность старой
вере и стремление сказать правду в глаза его постоянно преследовали, перегоняли
с места на место, из темницы в темницу, из одной глухой ссылки в другую,
нещадно били кнутом, жгли каленым железом, бросали в ледяные подвалы, сажали в
глубокие ямы и, наконец, сожгли в срубе. Все нипочем — пепел неистового
протопопа развеялся по ветру, но осталась книга, из тех, что и поныне «глаголом
жжет сердца людей». А писал он просто — как говорил, без ухищрений и
замысловатостей.
Русский
язык, равно как и вера в Бога, был тем неиссякаемым источником, где черпались
силы в самые безысходные дни. «Не позазрите просторечию нашему, понеже люблю
свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, —
скажет потом Аввакум в предисловии к своему «Житию». — Я не брегу о красноречии
и не уничижаю своего языка русского...» Недаром Алексей Толстой призывал
учиться писать у Аввакума: многие хрестоматийные места его книги легки и
прозрачны, как морозное утро, — им может позавидовать любой современный
писатель:
Пять
недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две
клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская,
иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем,
голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, —
кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на
нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит:
«матушка-государыня, прости'» А протопопица кричит: «что ты, батько, меня
задавил ?» Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «долго ли муки сея, протопоп,
будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же вздохня, отвещала:
«добро, Петрович, ино еще побредем».
Курочка
у нас черненько была; по два яичка на день приносила робяти на пищу, Божиим
повелением нужде нашей помогая; Бог так строил. На нарте везучи, в то время
удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум прийдет. Ни
курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев
при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевлен[н]а, божие творение, нас
кормила, а сама с нами кашку сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки
прилунится, и рыбку клевала; а нам против тово по два яичка на день давала.
Это из
описания скитаний в годы первой сибирской ссылки. И всюду его сопровождала
верная жена Настя, разделившая с опальным мужем горькое счастье совместной
жизни. Она была из того же нижегородского села, что и ее суженый — круглая
сирота, младше на четыре года:
Аз же
пресвятой Богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. Ив том же
селе девица, сиротина ж, беспрестанно обыкла ходить в церковь, — имя ей
Анастасия. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо; а егда умре, после
ево вся истощилось. Она же в скудости живяше и моляшеся богу, да же сочетается
за меня совокуплением брачным; и бысть по воли Божьи тако.
Марковна, как звал ее протопоп, несла свой крест безропотно и отважно.
Она справно рожала детей в самых невероятных условиях. Выжили из них двое —
Иван и Прокопий. Выросли такими же непримиримыми борцами против церковных
нововведений, как и их отец, повсюду сопровождали его, помогали чем могли,
вместе с матерью приговаривались к повешению, замененному более «гуманным»
наказанием — «быть закопанными в землю» (то есть к заключению в земляной
тюрьме, или попросту — яме). Анастасия Марковна пережила мужа на 18 лет.
Из
сибирской ссылки Аввакум с семьей был ненадолго привезен в Москву для дознания
с пристрастием. Несломленный и еще более укрепившийся в правоте своего дела, он
вместе с другими сподвижниками был сослан в Пустозерск — навстречу новым пыткам
и испытаниям:
Посем
привели нас к плахе и, прочет наказ, меня отвели, не казня, в темницу. Чли в
наказе: Аввакума посадить в землю в струбе и давать ему воды и хлеба. И я
сопротив тово плюнул и умереть хотел, не едши, и не ел дней с восьмь и больши,
да братья паки есть велели. Посем Лазаря священника взяли и язык весь вырезали
из горла; мало попошло крови, да и перестала. Он же и паки говорит без языка.
Таже, положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченная, на
земле лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала так пред народы;
исповедала, бедная, и по смерти знамение спасителево неизменно. Мне-су и самому
cиe чудно: бездушная одушевленных обличает! Я на третей день у него во рте
рукою моею щупал и гладил: гладко все, — без языка, а не болит. Дал бог, во
временно часе исцелело. На Москве у него резали: тогда осталось языка, а ныне
весь без остатку резан; а говорил два годы чисто, яко и с языком.
Таковы
были тогдашние нравы на Руси: тем, кто отказывался принимать никонианскую веру,
резали языки и отрубали руки, дабы не молились по-старому и не крестились
двоепер-стием. Повсюду пылали костры — либо раскольников жгли, либо они сами
себя сжигали. За три года до мученической смерти Аввакума его друг тюменский
поп Дометиан добровольно сжег вместе с собой на заимке речки Березовки 1700 (!)
ревнителей старой веры всех возрастов и званий.
Наконец
наступил черед и Аввакума. Шел ему к тому времени шестьдесят второй год — почти
полвека непримиримой борьбы и мучений. 14 апреля 1682 года протопопа вместе с
тремя ближайшими и безъязыкими товарищами — Епифанием, Лазарем и Федором — при
большом стечении народа привязали к четырем углам сруба, забросали хворостом и
подожгли. Жарко запылал страшный костер. Но был ли он жарче пламенного сердца
Аввакума?
В народе
сохранилось предание, что перед смертью неистовый протопоп предрек скорую
смерть царя Федора Алексеевича — старшего брата и предшественника Петра
Первого. Так оно и случилось: через 13 дней царя настигла Божья кара за все те
«царские милости», которыми он одаривал Аввакума и сотни тысяч других
раскольников. Но на этом трагедия русского народа не заканчивалась. Впереди
кровавой зарей вставала Хованщина — с новыми смертями и самосожжениями. Но уже
при другом царе...