Настоящая фамилия Горенко. Русская поэтесса. Автор многих поэтических сборников: «Чётки», «Бег времени»; трагического цикла стихов «Реквием» о жертвах репрессий 1930-х годов. Много писала о Пушкине.

 Кто-то из российских остроумцев, пройдя сквозь горнило войн XX века, сталинских лагерей, шутливо заметил в годы, когда чуть-чуть отпустило: «В России нужно жить долго». Ахматова, как оказалось, родилась в рубашке. Редкий баловень судьбы, она умудрилась дожить до седых волос и умереть в своей постели, обладая опасным для жизни даром — даром поэта. Словно какой-то ангел-хранитель задался целью пронести сквозь опалённые годы России эту «реликвию» потерянной навсегда прежней, уже почти легендарной культуры. И Ахматова постоянно ощущала эту «жизнь взаймы», жизнь «за кого-то».

Её жизнь казалась более длинной, чем у любой другой женщины, родившейся и умершей в одно с ней время, потому что она с лихвой была насыщена событиями, потому что не просто включила в себя, а сразила собой несколько исторических эпох, потому что Ахматова пережила многих своих близких, единомышленников, друзей и врагов. Весь цвет русской культуры сгинул, а она жила, словно была облечена великой миссией донести до поколения шестидесятых лицо своего времени. «XX век начался осенью 1914 года вместе с войной так же как XIX начался Венским конгрессом. Календарные даты значения не имеют…» Возможно, она интуицией большого поэта, написав эти строки, прозрела — вместе с её смертью уйдёт целая эпоха закончится навсегда «серебряный век» русской литературы.

Первые воспоминания Ахматовой связаны с Царским Селом, куда большая семья Горенко переехала в 1890 году из Одессы. Этот пушкинский уголок, по словам нашей героини, был для неё то же, что Витебск для Шагала — исток жизни и вдохновения. Здесь одиннадцатилетняя Аня написала свои первые стихи, здесь же, назло отцу, выразившему неудовольствие по поводу первых публикаций дочери, она придумала звучный псевдоним Ахматова. «И только семнадцатилетняя шальная девчонка могла выбрать татарскую фамилию для русской поэтессы…» Сама Анна Андреевна много писала о своей матери, которая якобы имела предком хана Ахмата и на котором будто бы закончилось на Руси монгольское иго. Возможно, это всего лишь легенда, но восточная внешность поэтессы и её царская стать могли служить весомыми фактическими доказательствами её рассказу.

Подруга Ахматовой В.С. Срезневская вспоминала: «…характерный рот с резко вырезанной верхней губой — тонкая и гибкая, как ивовый прутик, — с очень белой кожей — она (особенно в воде Царскосельской купальни) прекрасно плавала и ныряла, выучившись этому на Чёрном море… Она казалась русалкой, случайно заплывшей в тёмные недвижные воды Царскосельских прудов. Немудрёно, что Николай Степанович Гумилёв сразу и на долгие годы влюбился в эту, ставшую роковой, женщину своей музы…»

В начале десятых годов Ахматова вышла замуж за известного поэта Гумилёва. Она долго, целых семь лет, отвергала ухаживания пылкого влюблённого, но, наконец, всё же решилась на брак.

Николай Гумилёв, человек крайне деятельный, упорный, романтичный, сразу взял под опеку поэтическое дарование своей молодой жены. Он считался мэтром в литературных кругах, к его суждениям прислушивались, а у Анны к тому времени было напечатано всего лишь одно стихотворение в парижском журнале «Сириус», да и то заботами мужа. Под непосредственным руководством Гумилёва был собран и первый сборник поэтессы «Вечер», состоящий из 46 стихотворений.

Но ни общность интересов, ни горячая любовь не сделали этот союз счастливым. Они были слишком равновеликими личностями, слишком даровитыми, чтобы прощать друг другу и терпеть. Ахматова тяжело страдала от бесконечных измен мужа, он же не мог смириться с тем, что его хрупкая жена ничуть не уступает ему в поэзии, а может быть, даже и превосходит его, признанного поэта. Вскоре после рождения сына Левы они расстались. Надо сказать, что Ахматовой не везло с мужчинами, а вот сыном Анна Андреевна по праву могла гордиться. Лев Николаевич Гумилёв прожил долгую и очень насыщенную жизнь, оставив потомкам серьёзные труды по истории и этносу.

Творчество молодой Ахматовой тесно связано с акмеизмом, зачинателями которого, протестуя против символизма, стали, конечно, Гумилёв и Городецкий. Однако ещё Блок выделил Ахматову из узких рамок этого литературного течения, назвав её единственным исключением, не только потому, что она обладала ярким талантом — её любовная лирика была полна глухих предчувствий. Ахматовой словно дано было слышать поступь истории, подземные толчки глобальных землетрясений, которые улавливают лишь кошки и собаки, да аквариумные рыбки. Ощущение непрочности бытия является, пожалуй, определяющим мотивом в лирике предреволюционных лет.

Прозрачная ложится пелена

На свежий дёрн и незаметно тает.

Жестокая, студёная весна

Налившиеся почки убивает.

Но ранней смерти так ужасен вид,

Что не могу на божий мир глядеть я,

Во мне печаль, которой царь Давид

По-царски одарил тысячелетья.

Этот мистицизм с годами у Ахматовой развивался, создавались даже некие теории дат и совпадений. Октябрьским днём 1964 года, когда был смещён Хрущёв, Ахматова так прокомментировала это событие: «Это Лермонтов. В его годовщины всегда что-то жуткое случается. В столетие рождения, в 14-м году, Первая мировая, в столетие смерти, в 41-м, Великая Отечественная. Сто пятьдесят лет — дата так себе, ну, и событие пожиже. Но всё-таки, с небесным знамением…»

Катастрофы общественных преобразований уготовили Ахматовой и личные испытания. В 1921 году по обвинению в контрреволюционном заговоре был казнён Гумилёв. Тридцатые годы — время непрерывных арестов её сына, студента Ленинградского университета, и третьего мужа — Николая Лунина. Сама она тоже жила в постоянном ожидании «чёрного воронка». Из длинных и горестных тюремных очередей, в которых она провела семнадцать месяцев, родилась её знаменитая поэма «Реквием», опубликованная впервые спустя пятьдесят лет после её создания. А в те годы Ахматова даже не доверяла текст бумаге, только немногим избранным она в собственной квартире записывала обрывки стиха и тут же по прочтении сжигала листок. «Это был обряд: руки, спичка, пепельница — обряд прекрасный и горестный…» — вспоминала Лидия Чуковская о знакомстве с «Реквиемом».

В страшные годы испытаний стальной характер Ахматовой проявился во всю мощь. Именно тогда, не имея возможности не только печататься, но и просто писать, Анна Андреевна пережила настоящий творческий взлёт. Её лирика поднялась до истинно шекспировских масштабов. Ахматова не считала, что происшедшее в стране — временное нарушение законности, заблуждения отдельных лиц. Для неё это была катастрофа вселенская, основательное разрушение человека, его нравственной сути.

Живя под непрерывной угрозой меча, висящего на волоске, Ахматова, однако, уцелела, по непонятным причинам не попала в застенок. Говорят, Сталин звал её «Эта монахыня». Видимо, он уловил суть её цельного характера. Ахматова была настолько внутренне сдержанна и самодостаточна, что мы не отыщем в её жизни бурных романов, срывов, объяснений. Все любовные скандальчики остались в предреволюционных годах. Роман с Борисом Анрепом, который в 1923 году отплыл в Англию, роман с Артуром Лурье, который тоже сбежал за границу с актрисой Ольгой Судейкиной, ставшей позже героиней «Поэмы без героя» под именем Путаницы-Психеи, нелепый, скорый брак с Владимиром Шилейко. О нём сама Ахматова, посмеиваясь, рассказывала, что в те годы для регистрации брака достаточно было лишь заявления о совместном проживании. Шилейко взял на себя эти пустые формальности. «Но когда после нашего развода некто, по моей просьбе, отправился в контору уведомить управдома о расторжении брака, они не обнаружили записи…» Последний муж Николай Лунин после сталинских застенков к Ахматовой тоже не вернулся. Вот, пожалуй, и все любовные истории знаменитой поэтессы. Никогда не растрачивала она свой пыл на мужчин, весь её трепет, чувства ушли в стихи.

Как-то уже в конце жизни при Ахматовой зашёл разговор о женщинах — дескать, куда девались нежные, неумелые, притягательные своей беспомощностью женщины, те самые — слабый пол. Ахматова достаточно грубо перебила светскую беседу. «А слабые все погибли. Выжили только крепкие». Она была порой несдержана, любила анекдоты, любила выпить, любила ввернуть в беседу образчики разговорного стиля. Однажды, когда по ходу разыгрываемой Раневской и ею сценки должно было прозвучать нецензурное слово, она предупредила его замечанием: «Для нас как филологов не существует запретных слов». И строчки:

Ты уюта захотела,

Знаешь, где он — твой уют? —

недвусмысленно отзываются интонацией «крепкого выражения».

Анна Андреевна, как отмечают очевидцы, не писала стихи, а их записывала, работала отрывками. «Непрерывность — обман», — говорила она; «все равно с чего начинать». Если строчка не рождалась, она её пропускала, через некоторое время вновь возвращаясь к трудному месту. Её лирика и напоминает по ритму как бы записи на клочках бумаги, начатые едва ли не с полуслова. Она писала будто бы без всякой заботы, то ли для себя, то ли для близкого человека. Такая манера свойственна была ей всегда, но в позднем творчестве она усилилась.

Ахматова всегда гордилась, что не покинула страну в годы испытаний. Проникновенные строки она посвятила родине, народу. Она всегда осознавала своё подвижничество и воспринимала поэтический дар, как особую мученическую миссию. Когда разразилась травля И. Бродского, Ахматова с усмешкой промолвила: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то специально нанял». А на вопрос о поэтической судьбе Мандельштама, ответила: «Идеальная».

Однажды Ахматова прочла в книге одного американца, что в 1937 году она жила в Париже. Анна Андреевна быстро нашла отгадку этому заблуждению. «Кто-то рассказал ему про Цветаеву, которая действительно была тогда в Париже. А чтобы американец предположил, что на свете в одно время могут существовать две русских женщины, пишущие стихи… — слишком много хотите от человека».